Субъективный объектив, или Черно-белая жизнь в новом фотоальбоме Сергея Игнатенко

Верится с трудом, но недавно вышедший в свет фотоальбом Сергея Игнатенко — не просто «новый», но — первый в его профессиональной практике. Выставки — да, в том числе и персональные, они были, и готовятся новые, а вот до издания альбомов или объемных книг толщиной в …надцать сантиметров с многочисленными фотографиями дело как-то не доходило. Причиной тому и невероятная скромность автора, и невероятная строгость по отношению к своему творчеству, требовательность к себе.

Хотя наработано у Сергея немало, и в мире современной иркутской, и не только иркутской, фотографии имя его давно и прочно занимает свое определенное место. Он много лет работает профессионально — в том числе был и остается газетным фоторепортером, а при случае всегда мог предоставить съемку не повседневно-конвейерного разряда (хотя и репортажные снимки делает высококлассно), а самую настоящую выставочную работу: глубоко психологичный портрет, сюжет с двойным смыслом; городской, деревенский или натурный пейзаж со следами присутствия человека, благодатного или губительного… И потому поразмышлять сейчас хочется не только о последнем (он же первый) фотоальбоме Игнатенко, но и об его творчестве вообще.

Сергей Игнатенко — один из немногих мастеров, которые остались верны черно-белой фотографии. И даже догадываюсь, почему. Он не хочет быстро достижимых эффектов, не соглашается на акварельную игру цветом, которая кажется ему слишком легковесной. Он берется за камеру по-мужски, часто — «весомо, грубо, зримо», порой — нежно и осторожно, и старается всю гамму своих размышлений и чувств передать сложнейшими переходами от белого к черному. Всего лишь — от белого к черному. Или от черного к белому (символические цвета, не правда ли?!).

И оказывается, что в его руках мощное оружие — эти его переходы.

А может быть, сама жизнь диктует ему свои выразительные средства. Жизнь, которая не кажется ему окрашенной в розовые и голубые тона. Жизнь, которую он воспринимает как череду испытаний, посланных человеку, — а может быть, и спровоцированных самим человеком, его мыслями и образом жизни, поступками, убеждениями и заблуждениями.

Так ли это на самом деле — судить не беремся: есть ли она вообще, абсолютная, объективная истина? Разве все наши представления об окружающем мире и о людях — не совокупность наших субъективных оценок? И разве он, Сергей Игнатенко, не имеет права на такую субъективность как художник и как человек?

Ведь важно не только то, что он выдаст всякий свой кадр в черно-белом виде, важно — кого и что он выбрал в кадр, кто попадает в его объектив.

А попадают — и люди известные, и люди простые. Среди многих мы можем узнать двух художников, поэта, прозаика, актера, кинодокументалиста — но в данном случае для автора альбома это не имеет значения (и потому ни один из портретов не подписан). Имеет значение лишь то, что написано на лице.

Пролистаем альбом… нет, пока просто возьмем его в руки. Потому что впечатления, запев начинаются уже с первой страницы, она же обложка. На ней запечатлена старая женщина в темном платке: старое, изможденное лицо в морщинах, жилистые руки держатся за штакетины калитки… Взгляд ее теряется в темноте под платком, но кажется настороженным, недобрым. Или — горестным, до такой степени, что в глаза ей трудно смотреть.

Таких персонажей в альбоме Игнатенко много. Битые жизнью, больные, заскорузлые, опаршивевшие, исполосованные морщинами своих лет, как растрескавшаяся земля выжженной пустыни, с глазами пророков и простаков, они соседствуют с более редкими фотографиями детей, церковных куполов, пустырей и развалин.

Этот мотив разрушения, распада, обреченности присутствует практически везде, показывает ли он нам людские судьбы, дела земные или смуту небесную. Общее впечатление такое, что фотохудожник являет нам первые часы апокалипсиса, этакое начало конца, остановить или предотвратить который уже невозможно.

Характерен фотоальбом и еще одной чертой — фотоработы снабжены не просто вступлением или предисловием. Писатель Виталий Диксон, к которому издатели альбома обратились с просьбой о предисловии, написал сквозную статью, проходящую через все его страницы и, несомненно, помогающую постичь общий замысел автора. Так вот, он, Диксон, философствуя, ссылается на мысли самого Игнатенко о невозможности вернуться к началу, о точке невозврата.

Листая альбом, эту «точку невозврата» ощущаешь всей кожей. О лицах, отмеченных печатью старости и неприкаянности, я уже говорила. А есть у него кадры, в которых показана разруха такая, какая была, наверное, в послевоенные годы. Какой-то заброшенный двор, похожий на свалку, — автомобильные колеса, доски, опрокинутые носилки, мусор, грязь… Такие места любили снимать иностранцы, обличающие «достижения развитого социализма». И даже в городском пейзаже Игнатенко мы видим улицу Урицкого 20—30-летней давности, неопрятную от вида потрескавшегося асфальта.

Неузнаваемая узнаваемость.

Но и в этой разрухе, кричащей о точке невозврата, наверное, что-то еще теплится. Надежда умирает последней: и потому своему детищу автор дает название «Реставрация». Пусть не «Возрождение», но все же… Где-то на городских или сельских улицах, но главным образом — в наших душах, в нашем сознании еще могут происходить «реставрационные работы», которые принесут свои плоды. Не случайно одной из завершающих альбом работ стал портрет ребенка с ясными глазами: вот она, наша надежда, наше будущее — наши дети.

Возвращаясь к статье Диксона, пересказывать которую — напрасный труд, хочу все-таки сослаться на одну его мысль. Цитирую: «У кого какой бог — у того и иконы такие. В комнате-лодочке Маяковского висела на стене фотография вождя революции. В Иркутском художественном музее — …икона из первой половины восемнадцатого века: «Иоанн Богослов в молчании». В одной руке евангелист держит книгу, раскрытую на первой странице, где — «В начале было Слово…». Другая рука поднесена к губам как знак наложения на них молчания… Как знак равенства. Как символ. Как ситуация, отчеканенная рубленой латынью: слово говорит о том же, о чем молчит молчание». Конец цитаты.

Как минимум трое из персонажей Игнатенко повторяют этот жест — жест «наложения молчания». Старушка, размышляющая о жизни, писатель Валентин Распутин и тот безымянный мальчик, чей портрет в конце альбома. Старуха молчит — из многолетней боязни ляпнуть лишнее: скольких за это пересажали. Распутин молчит – есть возможность выговориться на страницах книг. Мальчик молчит — наверное, он пока не знает, что сказать этому миру.

Но мы в него верим. А иначе как?