В бананово-лимонном Сингапуре...

"Сингапурский" тупик

Железногорским артистам жутко жалко своих героев из пьесы "В бананово-лимонном Сингапуре".

И впрямь — слезная история про злодейку-судьбу, измордовавшую добрых людей.

Алексей не пил бы, если б было чем заняться в этой глухомани.

Рая-лесоруб играла бы на пианино, когда-то купленном покойным отцом (тож лесорубом), — да пропила его — вместе со здоровьем и зарплатой.

Юрик помог бы Рае излечиться от пьянства и чахотки — да хромает, бедный, сильно и живет на тощую инвалидную пенсию.

Лида родила бы от любимого мужа — да боится, что от пьющего Коляя родится дебил.

И вот Юрик поет песенку Вертинского про Сингапур, Коляй забирает все деньги, отложенные про черный день, и отправляется туристом в Сингапур; теперь его ждут назад за накрытым столом (и уже начали полегоньку праздновать). Теперь и вылечатся все, и Лида родит, и Алексей вырастит банан у себя в огороде.

Коляй вернулся, пнул сапогом любимого дворового пса, выпил с друзьями и: повесился: оказывается, денег до Сингапура не хватило, и он две недели пил в райцентре.

...Впрочем, нет, так "мыло" не кончается: надо, недодушив, вынуть Коляя из петли, отправить его снова всем миром в Сингапур, а уж он потом всех за собой вывезет и вылечит. С таким сочувствием сыграна пьеса, так полно соединяются артисты с персонажами, что видно: играют про себя, про свою трудную судьбу (Железногорск уж точно, не Сингапур!). И вполне заслуженны три диплома фестиваля — Рае и Юрику (Наталья Тетюшкина и Сергей Цирулькевич) и режиссеру (Ирина Бушуева). В сущности, и всем артистам положен диплом — за правду жизни.

Но тупик наш российский — не железногорский, не железнодорожный, не в загаженных, кажется, на сто лет вперед злобным великаном-лесорубом ("БАМ!" — гудит его поступь) окрестностях Магистрального. Тупик — внутри, в легендарной нашей к себе жалости: виновата судьба, виновато начальство, а не то бы ух! как в театре: сдвинь ситцевую занавеску наискось позади скудного стола — и вот оно, счастье, вот он, "Сингапур" в духе вечных иркутских "академических" чудо-финалов: солнце, песок, бананы и лимоны под песенку Вертинского.

Может, чуть больше самоиронии, чуть меньше милоты несчастным героям спектакля — и чуть глубже показалась бы пьеса С. Главатских. Но и так хорошо, и так правда: в тупике — как в жизни. Но тут — некстати? — русский классик со своими сценическими шутками, из которых один вывод: настоящей нашей жизни — театру нашего свободного внутреннего "я" — ничто не помеха, никто не начальник, нигде не тупик!

Утешенье Чеховым в домашнем театре

Еще два диплома фестиваля — Петру Нейхцу в "Медведе" ("лучшая мужская роль") и Кате Разгон в "Предложении" (номинация "Надежда"),

Помните? — если "по жизни", то герою первой истории ("Григорий Степанович Смирнов, нестарый помещик"), не получи он прямо сегодня денег, — грозят нешуточные неприятности; а героине второй — похуже будет, чем Лиде из "Сингапура": последняя хоть от пьяного мужа может рискнуть родить, а "Наталья Степановна" и вовсе вот-вот старой девой останется!

Но какая, к черту, "жизнь" сладит с безудержно живыми, красочными, своенравными и свободными героями Чехова! Никакого расчету, никаких страхов, из совсем другой материи, чем в сиротском "Сингапуре", сотканы персонажи в спектакле Домашнего театра "Приют комедиантов" Галины Пальчик (Магистральный). А ведь тоже — не спутаешь! — русские люди...

Отчего же им хорошо, если вокруг одни тупики?

— Да ведь они в другой жизни живут — там, где Чехов и — никаких тупиков.

Они — там, где режиссер: она получила, работая железнодорожником (как Рая "сингапурская", почти что лесорубом у великана-БАМа), — бетонную квартирку в доме, кособочащемся на вечной мерзлоте, — и поступила с этим счастьем совсем не по-людски: стеснилась с мужем в шестиметровую комнатку, две другие разгородила — и в ее домашнем театрике человек двадцать зрителей (и я, счастливый, среди них) помещаются возле совсем крохотной сцены. А в прихожей под потолком — портреты артистов: их много, и народ все веселый, отборный, и даже мэр Владимир Федорович Маренич среди портретов (и артист, говорят, классный!). Возвращаюсь к чеховской сцене — вижу, и у Нейхца все так классно получается, что сам Михаил Иванович Жаров в том же "Медведе" теперь в моей памяти "магистральное" впечатление не вытеснит!

А на лестничной клетке — к Домашнему театру — стены разрисованы гуашью: каждый рисуй себе стул по вкусу — и будет тебе место в зале театра постоянно. И я нарисовал, и коллега мой Виталий Сергеевич Нарожный, и у нас теперь стул с табуреточкой в Магистральном есть — и не в тупике, а в настоящем Доме, в настоящей жизни, которой ни лесозавал, ни мерзлота, ни "федералы", высасывающие соки и загоняющие страну в вечный провинциальный тупик, — не помеха.

Потом — вдоль гнилой Зоны, вдоль жуткого "индустриального" завала (убрать его — новый великан-БАМ нужен, с великаньей силой и с великаньей мошной) — на "Сопку": там, рядом с поселком, есть клуб — со зрителем-солдатом, не слишком избалованным, хотя бы и "по-сингапурски". Там — спектакль из Чуны.

Про веру и всепрощенье

Вообще-то героиню тельмановской "Скамейки" по программке зовут безлично — "Она"; а героя (их всего двое в пьесе) — "Он". Но если "Он" за время нервного знакомства на парковой скамейке много раз менял имена, то Она как была, так и осталась Верой. Ив пронзительном исполнении Светланы Гульметовой (диплом "Лучшая женская роль") вдруг заставила по-новому поверить в эту, казалось, давно и заслуженно сошедшую со сцены пьесу.

"Скамейка" лет двадцать назад была этаким всероссийским шлягером про замордованных баб и неверных мужиков — про ту же тупиковую "нашу" жизнь, из которой только в "Сингапур" или в петлю. И так много, и так "по жизни" в профессиональном театре" Скамеек" сыграно, и такими знаменитыми артистами, что сама немудрящая пьеска как бы и не спешит вернуться в прежнем своем качестве на чунскую сцену (народный театр "Песочные часы", режиссер Лира Баранова). Ну нет и неоткуда взяться в чунском "тупике" той победительной столичной (а по сути, по искусству — дремучей, провинциальной) стервозности, какой наделяла "Ее" (как и всех, впрочем, своих героинь: сцена ведь не позволяет сыграть не того, кем ты уже являешься) знаменитая артистка, теперь многолетняя хозяйка одного из столичных (и глубоко по сути провинциальных) театров.

А тут, на "Сопке", девушка из Чуны не сыграла — прожила два часа — про себя, в которой — вот глупая! — житейского расчета никакого нет, кроме любви. Рядом с нею извивается, изгиляется, изолгался этот "Он" — то ли Николай, то ли Алексей, то ли Федор (Евгений Баранов); а она, всплакнув на очередном обманном "сингапурском"

повороте, в очередном тупике, — и даже иногда вроде бы возмутившись,— опять ничего от себя не предъявит им всем: и Николаю, и Алексею, и Федору, кроме всепрощенья и готовности любить. Вот он, русский рай, русская надежда, русская Вера, русская женщина (или — как шепнул коллега рядом, в зале, — Богородица!).

А потом — по прекрасной дороге, обсаженной вековыми соснами, — в сторону от БАМа, в вековое приземистое, не-бетонное и потому прочное Казачинское, на вечер закрытия фестиваля (там Лира Баранова и ее чунские артисты получат еще и Гран-при Анатолия Байкова за неожиданно свежего, философски-актуального горинского "Герострата!"). А после — незабываемый.

Дуэт мэров на Киренге

После вручения призов — длинный (на всех участников фестиваля) стол на берегу Киренги, прекрасное, с игрой — настоящее театральное Закрытие, к которому и березовая Троица подоспела, а тупикам трудной жизни и "сингапурскому" горестному провинциализму совсем не осталось места. Про "провинцию", которую хочешь — носи в съеженной душе, а хочешь — брось, шутил в своем тосте образованный историк, наследник давней казачинской династии, строитель прекрасного (деревянного — не поплывет на мерзлоте!) храма в Магистральном, мэр района Николай Павлович Наумов. А потом они с артистом — могучим хохлом Мареничем — пели дуэтом, а я думал: где, на какой ступеньке вверх, к столицам, обрывается в тупики наша жизнь, где начальство становится распорядителем судеб, а мужику остается только пьяный "Сингапур"?

Здесь, за этим столом, на этом празднике — театр подлинной жизни, подлинной душевной свободы — не обрывался; и здесь рядом сидели поющие мэры, и с ними — Татьяна Скороход и Валерий Спирин, попечители Казачинской и Магистральной культуры, с такой любовью, так деятельно и бессонно отдававшиеся фестивалю; здесь был явно с нами Анатолий Байков, так рано ушедший театральный первопроходец на БАМе; здесь ждали на 30-летие БАМа, через два дня, Василия Тура, возобновившего фестиваль в 96-м, после четвертьвекового перерыва.