Николай Житков в поисках сибирских лиц

В Иркутском художественном музее открылась персональная выставка Николая Житкова, приуроченная к 70-летию художника.

Но юбилей – лишь повод для демонстрации более чем полувекового служения главному «божеству и вдохновению» – живописи. Хотя дорога вышла долгой и ухабистой.

Сирота, рано потерявший родителей и воспитывающийся в казенном уюте детских домов, он научился строить свой обособленный мир с помощью огрызков цветных карандашей. На совершеннолетие преподнес сам себе роскошный подарок – настоящий этюдник. Стоил он 20 рублей – ползарплаты юного слесаря, только что покинувшего «ремеслуху». Но вещь была совершенно замечательная. Считай – походная мастерская. Выдвинул четыре дюралевые ножки – и твори. «Я с ним прошел все пути и дороги. Дважды чинил. Расстался лишь после того, как от старости ножки так подломились, что ремонту он уже не подлежал».

Он рисовал много и жадно, мечтая об училище. Но какое училище, когда там стипендия – два червонца. Мыслимое ли дело на эти крохи прожить. К счастью, в 1961 году открылось вечернее отделение. Его приняли без проволочек. Зарабатывал на жизнь тем, что днем красил трамвайные вагоны в веселенький красный цвет. И до того он ему приелся, что потом стал избегать как черт ладана. Закончив с вагонами, бежал в пять вечера в училище и до 11 не отходил от мольберта. Возвращался в общагу – и замертво падал в постель.

По его картинам, шутят друзья, можно изучать географию страны. Таймыр, Узбекистан, Дальний Восток, Петербург… Наверное, от избытка сил он метался по меридианам и стилям, пока не нашел свою музу – Байкал. Чтобы понять стойкую харизму озера, он даже поселился на берегу, купив домик в Порту Байкал. И ловит в своих этюдах не летнюю ласковую волну, а стылую, на изломе времен года – когда «седой и хмурый» не эпитеты, а реальность, от которой коченеют пальцы, держащие кисть.

Я застал художника, когда он снимал с подрамника готовый этюд – старый иркутский дворик, закутанный в глубокий, какой-то непорочный снег.

– Что-то меня на большое и чистое потянуло, – посмеиваясь, объяснил Николай Житков. – Пришел пораньше и набросал этот закоулок. Часа за полтора управился. А чего копаться – он у меня уже давно в памяти сидит.

– Годы не отбили желания браться за кисть?

– Без нее жизнь какая-то пресная. Даже пищеварение не работает. А постоишь у мольберта, да еще если в десятку попадешь – и зверский аппетит появляется, и душа, как говорится, ликует. А коль не вытанцуется – все, на весь день настроение дрянь.

– У вас, пожалуй, целая портретная галерея наберется. Как выбираете своих героев? По общественному весу или величине заслуг?

– Боже упаси. Я свою натуру все больше среди портовских искал. Там же замечательные старики проживали. Взять того же Мишу Королева. Душевный мужик. Он ко мне на дачу частенько заглядывал. Придет: Ефимович, тебе чего помочь? Мигом – топор в руки, забор подправит, навес залатает. Его рисовать – одно удовольствие, сам на полотно просится. Или взять бабу Дуню. Хлопотунья, каких свет не видел. Пирожки напечет – бежит: накось, угостись, пока горяченькие. Я так и назвал ее портрет: «Байкалочка». А еще был такой Политыкин. С одной ногой, совсем уже слепой, а лицом ну чистый морской волк – такой просмоленный. Говорю, Степан, или Степаныч, сейчас уж и не помню, не откажи, попозируй мне. Он отнекивается: помилуй, что я за цаца, чтобы краску на меня переводить. Едва уговорил… У меня портовских целая серия, с десяток, пожалуй, портретов наберется. Я их так и окрестил: «Сибиряки Байкала». Четыре из них Иркутский музей приобрел.

– Но ведь были, наверное, и заказы? А там, как говорится, не до жиру – быть бы живу.

– По-разному бывало. Делал я как-то портрет Мартынова Виктора Петровича. Фигура крупная: ученый, известный почвовед… Он с экспедициями всю Сибирь и Монголию проехал. И степные ветра изгнали из него всю кабинетную пыль, отшлифовали лицо в цвет меди. Роскошная фактура. Так легко его было рисовать. А был, помню, заказ, от которого я едва отделался. Готовилась выставка ударников какой-то очередной пятилетки. На мою долю выпали сельские труженики. Пара механизаторов, доярка и сам председатель передового колхоза. Ну, с механизаторами и дояркой у меня проблем не было: в лице рабочего человека всегда есть за что зацепиться. А с председателем, как ни бился, ничего не получается. Не «картиногеничен» – и все. Лысый, голова яйцеобразная, нос пипеткой. Надо готовую картину выставкому показывать – а показывать нечего. Скандал! У меня же договор, я под него аванс получил и успел его потратить. Слава Богу, разрешили мне поменять на другой портрет, как раз из серии «Сибиряки Байкала». Его даже потом музей приобрел.

– Вы задумывались, отчего портрет одного удается, а другого – нет?

– Наверное, кисть чувствует какую-то двуличность, расхождение между видимым и сущностью – и противится. Как-то раз поехали мы на БАМ. Нас туда часто гоняли: художников, писателей, артистов… И почему-то чаще отправляли в зимнее время. Может, чтобы мы побольше героики в картины подпустили: тайга, мороз, клубы пара… Но попробуй попрыгай на морозе у этюдника полтора часа. Не удивительно, что этюды получались какие-то скороспелые. Ладно, приезжаем. Нам тут же список желательных кандидатур для портретирования. По большей части – из командного состава. Совершенно скучные, неинтересные лица. А если ослушаешься и отыщешь подходящую натуру, настоящего могучего работягу, бросишь его на холст – то непременно выяснится, что он не в ладах с моральным кодексом строителя коммунизма. Или не воздержан на спиртное, или – на язык. Приводят ко мне какое-то невзрачное существо – комсомольского функционера. Надо изобразить. А изобразить никак, хоть тресни. У него глаза совершенно пустые. Мучился, мучился... В конце концов плюнул на пожелания, замазал все – и на этом холсте написал портрет писателя Гены Машкина. Между прочим, роскошный портрет получился.

На следующий день художник собирался поехать на Байкал.

– Понимаешь, забыл отношение зимнего Байкала к небу. Или теплый снег и холодное небо, или наоборот. Надо съездить, восстановить в памяти.

– Так уж необходимы эти тонкости?

– Для меня без правды нет искусства.