Совестливые циники и бессовестные идеалисты
Есть два противоположных человеческих типа: бессовестный циник и совестливый идеалист. Суть их вполне уясняется из этих названий, к которым и прибавить-то нечего...
Но есть гораздо более интересные, промежуточные типы: совестливый циник и бессовестный идеалист, и о них стоит сказать подробнее. Совестливый циник — конечно, прежде всего циник. Действительность он знает нагой, без прикрас, и ни одна ее исподняя сторона — дешевка, наглянка, подлянка, нахрап, подкуп, все это мерзкое месиво интересов, жадностей, подлогов, подстав, всех этих под, и над, и сбоку, и поперек, и наперечет, — все это от него не увернется, он сам такой. Он хватает жизнь за мягкие места и жестко вбивает ей под самый дых. Но при этом его часто воротит даже от самого себя. И он думает, что когда-нибудь, перед Богом или перед смертью, в какой-нибудь исповеди, или главном романе, или бесстыдно-обнаженных мемуарах, он сам с собой разберется. («Дневники» Юрия Нагибина — глубокая иллюстрация этого цинично-совестливого типа.) Он копит счет к себе и к своим дружкам, подельникам по циничному делу вонюче-мерзко-сладостной жизни. При этом он не откажется от еще одного удовольствия что-то где-то хапнуть, хрястнуть, подмять под себя чужую бабу и с таким же смачным хрустом разбить чью-то морду, загрести себе плывущую откуда-то длинную деньгу. Ему всегда этого мало, и как ни отвратно порой бывает, в монастырь он не уйдет. Нет, не уйдет, но все же иногда, хоть на минуточку, верит, что вдруг возьмет да уйдет. Он знает цену не только всему, но и своему знанию этой цены. Живет зверино, но и зверски тоскует, и порой кажется, что тоска эта пересилит его обычай и заставит так взвыть, что этот вой взлетит до высокой ноты, до соловьиной чистоты.
Это — совестливый циник. Он не сделает другому хуже того, что нужно, чтобы ему самому было хорошо. Есть у него пределы, которых он никогда не переступит, святая мать или святое ремесло, какое-то резкое пятнышко света, неприкосновенный запас добра во всей этой растленной всекупле и всеебле. Чем глубже он во все это зловоние погружается, тем сильнее что-то его оттуда выталкивает, и бывает, что к старости или на каком-то пределе сил как проявление высшей слабости — таки вытолкнет, поднимет над самим собой, и он что-то такое вымолвит, выдохнет, просветлеет и умрет.
А бывают и бессовестные идеалисты. Человек свято верует в высшие принципы, и не только верует, но по ним живет и под них все подминает — и себя, и других. Ему не до частностей, главное, чтобы у вещей была правильная мера. Он живет, не провисая, ходит по жизни как по туго натянутой струне. Идеал настолько его держит на высоте морального духа, что отчасти или даже вполне заменяет ему совесть. Совесть — вещь тонкая, даже непонятно, из чего она состоит и на чем держится. Где тонко, там и рвется, и совесть — это и есть состояние рвущейся тонкости. Совесть может работать против цинизма и растления. Но может работать и против идеализма, если он лишен теплоты и сцепки с реальными, слабыми, страдающими людьми, если он слишком отвлечен и надменен в своей чистоте.
Собственно, две эти фигуры, совестливый циник и бессовестный идеалист, и составляют важнейший личностный контраст и нравственную коллизию в Евангелии. Конечно, там есть бессовестные циники вроде Иуды и совестливые идеалисты, прежде всего Тот, кого Иуда предает. Но тонкая морально-психологическая интрига, интерес сюжета разворачивается между теми, кого можно назвать мытарями и фарисеями: закоренелыми грешниками, которые иногда вздыхают и бьют себя в грудь, и закоренелыми праведниками, которые знают, как надо, и делают то, что надо, не мучаясь угрызениями совести, потому что совесть им заменяют идеал, вера, закон, догмат, «человек для субботы».
Иногда мне кажется, что я недостаточно циник, и именно поэтому мне не хватает совести. Совесть, конечно, не рождается из цинизма как такового, но «здоровый» цинизм, приближаясь к здравому смыслу, может выбить из человека тот идеализм, который мешает его душе вздохнуть в полной мере, расслабиться, почувствовать правоту частностей, мелочей, безыдейных существований. В этом случае цинизм освобождает в душе человека то место, которое должно принадлежать совести. Хотя, конечно, цинизм хорош только лишь подсобно, как «клин против клина», в тех случаях, когда идеализм очень уж заклинит человека и превратит его в Стража Порядка, или Революции, или Будущего... Но сам по себе цинизм так же бессовестен, как идеализм, и поэтому вполне возможно превращение одного в другое прямо и непосредственно, минуя совесть. Идеалисты революции становятся циниками новой империи, ленинцы — сталинцами и т.д. Великий Инквизитор у Достоевского — пример сочетания сверхидеалиста и сверхциника в одном лице. Он был идеалистом христианства, потом стал циником инквизиции. И только раз в нем дрогнула живая совесть — когда он, сделав исключение для единственного, отпускает узника-Христа.
Иногда цинизм помогает совести выстоять против идеализма, а иногда идеализм отстаивает совесть против цинизма. Один и тот же человек может переходить от идеализма к цинизму и обратно — чувствуя, что эти крайности ему даны для расшевеления самого живого в себе, напряжения между верой и безверием. Может быть, идеализм и цинизм вообще суть только средства для совести оставаться живой, не довольствуясь ни принципами, ни отсутствием таковых.
В революции такой круговорот идеализма и цинизма происходит постоянно. Сталин был бессовестный циник, а Ленин — бессовестный идеалист (видимо, таковым оставался и Троцкий, потому и не ужился со сталинскими циниками, хотя бессовестными были все). Здесь нужно учесть одно возможное возражение. У бессовестных идеалистов, какими были и Ленин, и Гитлер, цинизм всегда привходит в тактику политической борьбы, потому-то они и бессовестные. Все средства хороши, если служат достижению высших целей. Однако нужно отличать этот тактический цинизм, а по сути, бессовестность, от цинизма как жизненной установки. У него иная формула: все цели хороши, если они увеличивают мои средства (мою власть, господство, наслаждение).
Для контраста с бессовестными идеалистами и циниками в политике укажем на совестливых. Мне представляется, что Н. Хрущев был циником, как и Сталин, но все-таки не бессовестным, он сжалился над еще живыми щепками коммунистической рубки леса и вернул их из лагерей. А М. Горбачев, который твердо решил придать социализму человеческое лицо, — редчайший в российской (и особенно в советской) политике случай совестливого идеализма. Советская история сделала как бы полный круг, начав с бессовестного идеалиста Ленина, пройдя через бессовестный цинизм Сталина и совестливый цинизм Хрущева, чтобы завершиться в совестливом идеализме Горбачева. Поскольку сам советский строй был совместим с идеализмом, но не с совестливой его разновидностью, на Горбачеве он и закончился.
Конечно, политика не самое подходящее поприще для совестливых типов, и более убедительные контрасты совестливого цинизма и идеализма могут быть приведены из области философии. В. Соловьев со своей софиологией и «Оправданием добра» — совестливый идеалист, а В. Розанов со своим «ковырянием в носу» и смесью юдофилии и антисемитизма — совестливый циник (хотя многие современники и считали его просто бессовестным, но сочтем за проявление совести хотя бы его мучительную и благочестивую смерть).
Расположим эти типы для наглядности в условной схеме:
1. Сталин: бессовестный цинизм
2. Ленин: бессовестный идеализм
3. Хрущев: совестливый цинизм
4. Горбачев: совестливый идеализм
Эту тетраду можно далее пояснить литературными примерами советской эпохи, которая очень способствовала резкой дифференциации типов и позиций.
Бессовестных циников было много, к ним принадлежала, очевидно, вся верхушка Союза писателей, вся официозная, начальственная и демонстративно «партийная» литература, от А. Фадеева и Вс. Вишневского до К. Федина, С. Бабаевского, Г. Маркова и С. Михалкова (не исключаю, что в личной жизни они делали немало добра, а некоторые были и весьма одаренными писателями, как А. Толстой и В. Катаев).
Бессовестные идеалисты — первым среди них нужно назвать В. Маяковского, хотя в нем было и немало элементов личного цинизма. «Революционные» писатели первого поколения, все эти литераторы-комиссары и командиры в куртках кожаных, вроде Д. Фурманова и А. Гайдара, составляли когорту бессовестных идеалистов, железной рукой загонявших человечество к счастью; в начале своего поприща к ним принадлежал и А. Платонов.
Совестливый циник — это, конечно, С. Есенин, который, в общем-то, все предал и над всем надсмеялся, но при этом страшно тосковал, и больная совесть, собственно, и составляет содержание его поздней лирики. Возможно, к совестливым циникам можно отнести Л. Леонова и М. Шолохова, хотя по мере их карьерного роста и вхождения в советский истеблишмент совесть все больше разъедалась цинизмом (особенно у последнего). К. Симонов и А. Твардовский тоже принадлежали к этой категории, но они-то развивались как раз в противоположном направлении, совесть постепенно разъедала цинизм, особенно у Твардовского.
Совестливый идеалист — я бы отнес к этой категории прежде всего трех писателей: М. Пришвина, Б. Пастернака и А. Солженицына, при всей разности их идеалов. Под идеализмом я в данном случае понимаю не философское мировоззрение, а нравственную позицию, стремление прожить жизнь не по лжи, в соответствии с какими-то принципами и высшими целями; но такими, которые не превращаются в жизнеразрушительные абстракции, социальные утопии и химеры, не подменяют живого биения совести и сочувствия всему малому, частному, неправильному.
Опыт показывает, что наибольшие писатели — полагаю, что и мыслители, — вырастают из совестливых идеалистов, это самая продуктивная, жизнестроительная позиция. К этому типу принадлежали Н. Гоголь, Л. Толстой, Ф. Достоевский. Но и совестливый цинизм может быть вполне творческой позицией, если вспомнить такие классические примеры, как А. Пушкин, Н. Некрасов, А. Чехов. А вот бессовестных идеалистов и циников в русской словесности XIX в. я что-то не припомню — может быть, Сухово-Кобылин, если он и в самом деле совершил те преступления, в которых его обвиняли. Внесли ли эти бессовестные типы что-либо в литературу, или отсутствие совести мешает развитию таланта? Возможно, что эти типы — бессовестные идеалисты и циники — вообще нахлынули в русскую культуру только в XX в., по мере того как она становилась советской. Хотя и в дореволюционную эпоху обозначился этот вектор. Мне кажется, некоторые черты бессовестного цинизма как жизненной позиции проглядывают в В. Брюсове, а бессовестного идеализма — во Вc. Мейерхольде и К. Малевиче, хотя не мне их судить.
Конечно, само деление на эти четыре типа было бы нелепо, если попытаться в них загнать всю сложность и многообразие личностей. С моей стороны, это было бы «бессовестным идеализмом», и я не хотел бы его поощрять. Но что-то понять в людях, расставить какие-то общие ориентиры такое деление помогает. При этом нельзя забывать о промежуточных типах! Сколько личностей, переходивших из одной позиции в другую! Если у Пушкина есть черты совестливого цинизма, а у Лермонтова — бессовестного идеализма, то ведь это их нисколько не исчерпывает. А к женщинам, например, к Цветаевой и Ахматовой, такая классификация может в принципе не подходить, здесь нужны другие ориентиры.
Возможно и такое возражение: идеализм слишком близко стоит к совести, а цинизм — к бессовестности. Поэтому сочетание этих понятий либо тавтологично (совестливый идеалист, бессовестный циник), либо оксюморонно (бессовестный идеалист, совестливый циник). Однако, по сути, совестливость вовсе не тождественна идеализму и не противоположна цинизму, так что ни тавтологии, ни оксюморона не получается. Цитирую энциклопедический словарь «Этика» (М., 2001): «Совесть — способность человека, критически оценивая свои поступки, мысли, желания, осознавать и переживать свое несоответствие должному как собственное несовершенство» (Р.Г. Апресян). А еще проще: совесть — это способность раскаяния, переживание и осознание своей неправоты, виновности. Сюда включается и способность сострадания тем, кто прямо или косвенно страдает по твоей вине или по вине того порядка (строя, общества, группы, союза), который ты поддерживаешь и укрепляешь. Совесть — это сомнение, только не умственного, а нравственного порядка. И человек, способный сомневаться в себе, стыдить себя, раскаиваться в сделанном, т.е. находящийся в живых отношениях со своей душой, совестлив, независимо от того, исповедует ли он какие-то принципы и идеалы.
